Неточные совпадения
Грэй
замер. В то время, как другие женщины хлопотали
около Бетси, он пережил ощущение острого чужого страдания, которое не мог испытать сам.
Он тихо, почти машинально, опять коснулся глаз: они стали более жизненны, говорящи, но еще холодны. Он долго водил кистью
около глаз, опять задумчиво мешал краски и провел в глазу какую-то черту, поставил нечаянно точку, как учитель некогда в школе поставил на его безжизненном рисунке, потом сделал что-то, чего и сам объяснить не мог, в другом глазу… И вдруг сам
замер от искры, какая блеснула ему из них.
Лишь изредка ветер набегал струями и, в последний раз
замирая около дома, донес до нашего слуха звук мерных и частых ударов, раздававшихся в направлении конюшни.
Лесной запах усиливается, слегка повеяло теплой сыростью; влетевший ветер
около вас
замирает.
Картина была чудесная:
около огней дрожало и как будто
замирало, упираясь в темноту, круглое красноватое отражение; пламя, вспыхивая, изредка забрасывало за черту того круга быстрые отблески; тонкий язык света лизнет голые сучья лозника и разом исчезнет; острые, длинные тени, врываясь на мгновенье, в свою очередь добегали до самых огоньков: мрак боролся со светом.
Земский Федосеич усердно хлопотал
около них и, вероятно, успел бы уговорить их удалиться, если б мы замешкались в сарае, но, увидев нас, он вытянулся в струнку и
замер на месте.
А налево,
около столов, уставленных дымящимися кастрюлями,
замерли как статуи, в белых одеждах и накрахмаленных белых колпаках, с серебряными черпаками в руках, служители «храма праздности».
Это — «Два помещика» из «Записок охотника». Рассказчик — еще молодой человек, тронутый «новыми взглядами», гостит у Мардария Аполлоновича. Они пообедали и пьют на балконе чай. Вечерний воздух затих. «Лишь изредка ветер набегал струями и в последний раз,
замирая около дома, донес до слуха звук мерных и частых ударов, раздававшихся в направлении конюшни». Мардарий Аполлонович, только что поднесший ко рту блюдечко с чаем, останавливается, кивает головой и с доброй улыбкой начинает вторить ударам...
Замерло все в кабаке и
около кабака. Со стороны конторы близился гулкий топот, — это гнали верхами лесообъездчики и исправничьи казаки. Дверь в кабаке была отворена попрежнему, но никто не смел войти в нее. К двум окнам припали усатые казачьи рожи и глядели в кабак.
Когда я приехал в Р., было
около девяти часов вечера, но городская жизнь уже затихала. Всенощные кончались; последние трезвоны
замирали на колокольнях церквей; через четверть часа улицы оживились богомольцами, возвращающимися домой; еще четверть часа — и город словно застыл.
Пришли на кладбище и долго кружились там по узким дорожкам среди могил, пока не вышли на открытое пространство, усеянное низенькими белыми крестами. Столпились
около могилы и замолчали. Суровое молчание живых среди могил обещало что-то страшное, от чего сердце матери вздрогнуло и
замерло в ожидании. Между крестов свистел и выл ветер, на крышке гроба печально трепетали измятые цветы…
— Эти два чугунные-то воина, надо полагать, из пистолетов палят! — объяснял было ему извозчик насчет Барклай де Толли и Кутузова, но Калинович уже не слыхал этого. От скопившихся пешеходов и экипажей
около Морской у него начинала кружиться голова, а когда выехали на площадь и он увидел Зимний дворец, то решительно
замер: его поразило это огромное и великолепное здание.
Положит меня, бывало, на колени к себе, ищет ловкими пальцами в голове, говорит, говорит, — а я прижмусь ко груди, слушаю — сердце её бьётся, молчу, не дышу,
замер, и — самое это счастливое время
около матери, в руках у ней вплоть её телу, ты свою мать помнишь?
Загремел сердито гром, покатился по небу справа налево, потом назад и
замер около передних подвод.
Глаза Ирины опустились снова, и что-то странное мелькнуло
около ее губ мелькнуло и
замерло.
Литвинов не вернулся домой: он ушел в горы и, забравшись в лесную чащу, бросился на землю лицом вниз и пролежал там
около часа. Он не мучился, не плакал; он как-то тяжело и томительно
замирал. Никогда он еще не испытал ничего подобного: то было невыносимо ноющее и грызущее ощущение пустоты, пустоты в самом себе, вокруг, повсюду… Ни об Ирине, ни о Татьяне не думал он.
— А вот изволишь видеть: вчерась я шел от свата Савельича так
около сумерек; глядь — у самых Серпуховских ворот стоит тройка почтовых, на телеге лежит раненый русской офицер, и слуга
около него что-то больно суетится. Смотрю, лицо у слуги как будто бы знакомое; я подошел, и лишь только взглянул на офицера, так сердце у меня и
замерло! Сердечный! в горячке, без памяти, и кто ж?.. Помнишь, Андрей Васьянович, месяца три тому назад мы догнали в селе Завидове проезжего офицера?
Около одного островка послышалось страшное фурканье. Это взлетел выводок поляшей (на Урале косачей называют поляшами, а тетерьку — польнюшкой). Николай Матвеич так и
замер, подняв руку кверху.
— Он подлый и развращенный человек, ваше превосходительство, — сказал наш герой, не помня себя,
замирая от страха, и при всем том смело и решительно указывая на недостойного близнеца своего, семенившего в это мгновение
около его превосходительства, — так и так, дескать, а я на известное лицо намекаю.
Спит мой учитель, похрапывает, я —
около его
замер в думе моей; люди проходят один за другим, искоса взглянут на нас — и головой не кивнут в ответ на поклон.
Никите было
около тридцати лет, но он казался подростком — маленький, пугливый, с желтым лицом в кустиках бесцветных волос, с большими, всегда широко открытыми глазами, в которых
замерло выражение неизбывной боли и страха.
В одном месте, когда мы ехали
около соснового подседа, над нашими головами пролетело несколько тянувших вальдшнепов с тем особенным кряхтеньем, которое настоящего охотника заставляет
замирать на месте.
Это бывает с непьющими, когда они случайно напьются. До последней черты, до последнего мгновенья сохраняют они сознание и потом вдруг падают как подкошенные. Иван Ильич лежал на полу, потеряв всякое сознание. Пселдонимов схватил себя за волосы и
замер в этом положении. Гости стали поспешно расходиться, каждый по-своему толкуя о происшедшем. Было уже
около трех часов утра.
Заглянув в одно воскресное утро в кухню, Гриша
замер от удивления. Кухня битком была набита народом. Тут были кухарки со всего двора, дворник, два городовых, унтер с нашивками, мальчик Филька… Этот Филька обыкновенно трется
около прачешной и играет с собаками, теперь же он был причесан, умыт и держал икону в фольговой ризе. Посреди кухни стояла Пелагея в новом ситцевом платье и с цветком на голове. Рядом с нею стоял извозчик. Оба молодые были красны, потны и усиленно моргали глазами.
Шведы дерутся отчаянно; ни один не прячется в убежища корабля. Палуба — открытое поле сражения; отнято железо — ноготь и зуб служат им орудиями; раненые
замирают, вцепившись руками в своих врагов или заплетаясь
около ног их.
Против этой просьбы он не мог устоять и сел за рояль. Матильда стала
около него. И едва он взял первые аккорды, как все в зале
замерло.
И он уже выкрикнул первый слог этого слова, но вдруг весь этот высокий, красивый коридор с полом, устланным прекрасным ковром, со спускавшимися с потолка изящными газовыми лампами и, наконец, появившиеся на его повороте двое изящных молодых людей — это были гости Николая Герасимовича — сомкнули уста Мардарьева и выкрикнутое лишь «кар»
замерло в воздухе, как зловещее карканье ворона
около помещения, занимаемого Николаем Герасимовичем.